«Терплю только для Иисуса Христа!» Рассказ старого казака Василия Григорьевича Пивоварова
14 июня 2013 года скончался после продолжительной болезни Василий Григорьевич ПИВОВАРОВ — казак XV Казачьего Кавалерийского Корпуса, принимавший участие в боях, выданный вместе с тысячами других казаков в Лиенце.
Ниже приведен отрывок из воспоминаний Василия Григорьевича.
21 июля [2012 г.] на открытие Мемориала на усадьбу к Мелихову В.П. приехал в гости ветеран Казачьего Стана Пивоваров Василий Григорьевич. Все 4 дня до открытия Василий Григорьевич много беседовал с М. Д. Смысловым — главным редактором журнала "Отечество и Вера", который записал эти разговоры и переложил их на бумагу. Михаил Дмитриевич любезно предоставил свои записи, отрывки из которых Вы можете прочесть здесь.
Рассказ старого Казака Василия Григорьевича Пивоварова, приехавшего на открытие второй части Мемориала из станицы Кривянской
М.С. — Откуда Вы родом, Василий Григорьевич?
В.П. — Из Новочеркасской тюрьмы, где и родился в 1925-м. Сразу после родов маму расстреляли, а перед этим расстреляли отца и его брата с сестрой. Правда, узнал об этом лишь в 1933-м, когда директор нашей кривянской школы, неожиданно вызвав меня в кабинет, с «мясом» сорвал с моей рубашки ленинскую головку: «Ах ты, сука белогвардейская! Думал, не узнаем?! Пошёл вон из школы!» Ну я и пошёл, в кабинете директорском сперва похныкивая, а в коридоре — с радостью: «Ребята, меня из школы выгнали!» Дома, правда, узнав об этом, отец – Григорий Назарович Пивоваров – «красный» казак, умело скрывавший, что во время Гражданской долгое время служил в разведке, в полку «белого» генерала Васильева, — забегал: «Вот ведь, тадыт твою мать, дознались, тадыт твою...» Пока мама-Дуня на него не прикрикнула: «Ну что ты парня материшь, старый дурак? Много тебе твои красные помогли? На себя и пеняй! А сына не трожь! Он и с двумя классами в хозяйстве управляться сможет». «Ну пусть управляется. Только если ты, Васька, мою фамилию когда сменишь, — прокляну!»
Кое о чём потом я всё же дознался. Оказалось, родная моя мать перед расстрелом упросила двух тюремных охранников, что родом, как и она, со станицы Кривянской были, отнести младенца в Кривянскую, отдать тем, кто возьмёт. Охранники отнесли и положили меня возле строящегося дома, на доски. Вечером пастушонок гнал мимо стадо, коровы сгрудились возле этих самых досок, пастушонок подошёл, увидел, что здесь дитё лежит, отогнал коров и позвал станичников. А у Шаповаловых перед этим двое сынишек от оспы померли; Шаповаловы меня и взяли.
Что же касается моего настоящего отца, то был он, как дознался потом, казачьим полковником Русской Императорской Армии, служил, как и приёмный отец, в разведке. И так случилось, что после занятия будёновцами в 1918-м станицы Кривянской мой настоящий отец с офицерами, казаками и казачками, почти без патронов, при одном орудии и тремя снарядами, ушли в побег в Заплавы. Сидят в камышах, обсуждают, что делать. Надо, решают, в атаку идти, а то ведь всё равно деваться некуда – придут будёновцы и перебьют. А тут мальчишки с Кривянки бегут: «Кто тут Тарасовы-Пивоваровы?» Мама моя приёмная, в девичестве Тарасова, и отозвалась. А мальчишки: «Тётка Дуня, Буденный в Кривянке твою мать, бабку Тарасиху на груше за ноги повесил, у неё юбка задралась и всё видать! Гы-гы-гы!»
Стало тут тихо-претихо. И в этой тишине мама моя приёмная подходит к свёкру, снимает с него пояс с наганом, цепляет его себе, подходит к арбе, берёт карабин, патроны, выводит коня… А за ней и другие казачки, таким же макаром. Тут уже казаки кричат: «Стой, Дуня, стой! С утра пойдём, иначе за просто так перебьют! Но прежде надо всё разведать». И к ребятишкам: «Орудия у Будённого есть?» «Три пушки он на Заплавы направил, вам подвалит!» Тут дед Никиша вперёд выступил: «Я, говорит, — гвардеец Его Императорского Величества, пушкой командовал, у меня три лычки, мне Его Величество орудие доверяли! Пусть ребятишки бегут и точно скажут, где у Будённого эти пушки стоят, а я, как в атаку пойдёте, их разнесу!» Сбегали, рассказали. Утром, в четыре часа, когда казаки с казачками к Кривянской по яру, по низине выдвинулись, дед Никиша ещё раз возле орудия, у которого даже прицела не было, руками поводил, примерился и тремя оставшимися снарядами, три буденовских пушки уничтожил.
Пошли казаки в атаку. Но под моей приёмной мамой лошадь сильнее оказалась: мама вперёд всех вырвалась доскакала до дерева, где бабка Тарасиха вверх ногами висела и давай садить из нагана. А следом отец мой родный скакал и из маузера садил… Мало кому из красных удалось тогда уйти, да и сам Будённый едва спасся: броневиком его один прикрывал (потом казаки броневик этот всё равно сожгли), да ординарцы ему успели коня подвести. Ранен был Будённый в Кривянке, как потом и сам вспоминал, пулей из нагана, но ускакал…
— Выходит, после победы красные об этом не дознались и приёмную Вашу маму не расстреляли, как и родную?
— А не выдал никто.
— После второго класса прогнали Вас, значит, и из «октябрят» и из школы. Чем же потом занимались?
— Как чем? Да всё хозяйство, почитай, на мне было. И птица, и свиньи, и лошади и корова – там в коровнике, зачастую, и ночевал – родители сильно пили. Потом и на тракториста подучился. Ну а после уже наши пришли. Хайль Гитлер, значит.
— Почему «хайль Гитлер»-то, Василий Григорьевич?
— Да потому, что меня, чуть не до сего дня фашистом обзывали! А какой я фашист? Я – казак! С уходом красных наш школьный учитель Попов стал станичным Атаманом, и 256 молодых ребят из одной лишь Кривянки к нему, а не к Гитлеру пошли! И я пошёл. Попросил у мамы благословения (отца с началом войны в военкомат вызвали, но в армию по здоровью не взяли: послали в Кемерово воевать на трудовом фронте, на шахтах). Взяла мама икону: «Иди, говорит, — благословляю!»
— И… воевали?
— А то как? На Миусе вон, страшные, кровавые бои были. Колотили друг друга, как собак. Но много и к нам перебегало; до самого, почитай, последнего дня войны перебегали. Узнают, что против них казаки стоят и бегут к нам. А из лагерей сколько шло! Кто в казачьи части, кто в РОА… Какая там «Отечественная» — Вторая Гражданская была! Ещё похлеще Первой... За Миус я от Походного Атамана Павлова два Георгиевских Креста получил, наградное оружие. Тогда же и хорунжего присвоили. Но в основном я в разведке воевал.
Помню, как отряд чекиста Фёдорова, что в 1944-м, на пяти бричказ вёз взрывчатку для уничтожения Почаевской Лавры, мы в правильном направлении – на Польшу довернули. Где их потом поляки или бандеровцы поколошматили…
— А Лавру-то партизанам зачем было взрывать, коль Красная Армия тогда уже по всем фронтам наступала?
— А их и спросите, зачем. Нам же – Походному Атаману Павлову Сергею Васильевичу из Штаба Атамана Краснова Петра Николаевича поступили разведданные, что в такое-то время фёдоровцы со взрывчаткой к Лавре пойдут. И приказ: в бой не ввязываться, поскольку их слишком много будет — сомнут и к Лавре прорвутся-таки. А вот показать их разведчикам, что поджидает партизан многочисленная засада казаков (хотя нас чуть больше сотни было), дабы повернули они от Лавры, следовало. Красные в Почаевскую Лавру со дня на день уже войти должны, так пусть и входят и находят её в целости и невредимости, не пеняя потом, что гады-немцы перед отступлением русские святыни уничтожают.
— А сталкиваться с тем, что партизаны под казаков или «полицаев» работают, не приходилось?
— Да постоянно. Когда железную дорогу Киев — Житомир охраняли, так из многих сёл бабы прибегали на «казаков» жаловаться. Мол, ваши приходили, всё пограбили... «Какие такие наши?» «Да казаки!»
Скакали, разбирались, порой и вылавливать удавалось этих самых «казаков» — красноармейцев, в лесах скрывавшихся. Прощения они прилюдно просили, а многие и впрямь потом к нам записывались. Это из тех, конечно, что просто от голода грабежами занимались. Но однажды удалось и серьёзных «казаков» отловить, после того как они сарай с «пособниками партизан» в одном украинском селе сожгли. Оказалось – молодые выпускники эмгэбэшных школ, в основном евреи, но в настоящей казачьей форме. А командиром у них — русский…
— А нормальные-то евреи Вам встречались?
— Встречались, конечно. В 1947-м хороший еврей-прокурор мне сам подсказывал, как и что говорить, чтобы срок поменьше дали. А перед этим, когда моим делом занялся, велел из клоповника меня отселить и в баню сводить. И дали мне тогда «детский» срок — всего 10 лет. Правда, когда уже в Кемеровском лагере был, дознались-таки, что не в обозе, а в разведке я всю войну воевал. Опять, значит, суд. Но этот же прокурор и успокоил: «Указ, говорит, вышел не расстреливать, так что крепись, получишь 25 лет и пять поражения в правах». Зла на него не держу – и в самом деле хороший еврей. А вообще антисемитских настроений у нас никогда не было – понимали казаки, что не с евреями мы воюем, а с богопротивной властью, что полонила и Дон и Россию в целом.
— Фамилии казаков, что рядом с Вами против этой самой богопротивной власти воевали, не припомните?
— Зачем тебе фамилии? Назову – мне ж их сыны не простят.
— Почему не простят-то? Всё ведь давно забыто, за такие вещи у нас уже не преследуют.
— Это кто тебе сказал? Приезжал тут ко мне в Кривянку один. Из Азова, говорит, казак. И с вопросом – не знаю ли я кого из казаков, взвод которых в 1943-м три дня целую дивизию РККА сдерживал, пока «Катюши» не подтянули? А мне накануне сон приснился, что стучится ко мне вроде бы и казак, но рога у него почему-то торчат… Так что я ему за тех казаков рассказать должен? Чаем, конечно, гостя угостил, но говорю, ты уж в моём деле сам почитай, где и с кем я воевал, всё там прописано.
Засмеялся. «Крепенький ты, говорит. — А я ведь три дня, перед тем как к тебе придти, готовился. Ну да ладно, всё уже забыто». Ну забыто, так забыто. Мне вон некоторые «подсказывают», что в Кривянке лишь «красные» казаки теперь. Нет, говорю, не бывает красных казаков. Или ты казак или нет. Если они с покаянием настоящими казачьими делами занимаются, то зачем же их хаять? Помогать, а не хаять надо.
— Но Сталин в 1936-м вроде бы казачьи части возродил? Не встречались с такими на фронте?
— Я не встречался, а мама встречалась. Когда они Кривянку опять занимали. Спрашивает: «Вы казаки?» «Казаки мы, казаки!» «А уральские?» «Нет, мы не враги, мы не вражеские». Я – курский, он – гомельский». Хорошие, в целом, ребята, наверное среди них и впрямь два-три родовых казака было.
А из наших мало кто домой вернулся. Помню, как в Лиенце, при выдаче на сталинскую расправу, сколько кровищи текло… Англичане под мостом, над Дравой целую роту штыками вверх поставили, но бабы всё равно сначала детишек на эти штыки бросали, а потом и сами прыгали: никто добровольно возвращаться на «родину» не хотел. Так всю эту английскую роту в Драву и утянуло… Англичане и по сей день по своей роте, слышал, скорбят, но правды не раскрывают. А ведь с крыш бараков их операторы всё на плёнку снимали. Но как такое показывать, если тем же юнкерам сколько голов прикладами поотбивали….
— А Вы то как уцелели?
— Чудом Господним, не иначе. Посекло меня слегка возле того моста осколками немецкой лимонки, крышечку с которой какой-то, на негра уж больно похожий, чудила свернул и за верёвочку побалтывал. Когда я это увидел и понял, что долго он так не побалуется, то крикнул казакам, чтоб ложились, а сам развернулся и побежал. Тут-то меня и зацепило осколками. А ночью, на сонного и, слава Богу, уже перевязанного, навалились, скрутили проволокой руки и – в вагон. На австрийской границе – остановка… Руки мне ещё в вагоне развязали: выхожу в мундире, при трёх Георгиях, от Атамана Павлова полученных (сменивший его Доманов крестов уже не давал). А тут советский полковник, при орденах: «Ты откудова?» «С Кривянки». Как кинет меня в сторону: «Немедленно раздевайся – вон тряпки!» Гора всякой одежды, как понял потом, оставшейся от расстрелянных казаков, власовцев и бандеровцев – Украинского вийска, высится. Ну я быстро переоделся, а полковник наказывает: «Говори, что нигде не воевал и хнычь побольше!» Иду дальше, гляжу — за столом чекистня сидит. «Где служил?» «Да нигде не служил, в обозе я хны, хны, хны, да копал хны, хны, хны...» «А чего хромаешь?» «Да это американцы с самолёта хны, хны, хны.» «А чего плаксивый такой?». Так ведь «хны, хны, хны…» «Иди на … отсюда!» И полковник тот, смотрю, тоже подходит: «А ну вали, пока палкой не схлопотал!»
Спас он меня тогда. Но не надолго. Погрузили нас, отфильтрованных, в вагоны, и — в Караганду. Но там не приняли, отправили в Кемерово. А и в Кемерово, видать, всё переполнено. нигде таких, как я инвалидов принимать не хотят... И тут, видать, указание сверху пришло: направлять инвалидов по месту жительства...
Два года честно в колхозе трудился, а потом смотрю — председатель Фадей Иванович на линейке едет, а рядом незнакомец сидит. Рванулся я к бричке, где у меня пистолет заначен был (когда домой возвращался один краснофлотец уговорил махнутся на мои часы – мол, домой вернёшься, на родные места поглядишь и стреляйся, чтоб энкавэдисты не мучали). Решил, что пришла пора стреляться. Но тот, что рядом с председателем сидел, спрыгнул и дорогу мне преградил. И пошло поехало…
Сначала 10 лет, потом, когда дознались, что я обоза и в глаза не видел – всю войну, почитай, с коня не слазил – 25. Тюрьмы, пересылки, лагеря… Самые страшные – Питерские и Соликамские. Да ешё дорога Москва-Пекин, где, почитай под каждой шпалой русские кости лежат. На той дороге, за Байкалом, на одной из пересылок с будущей своей женой – приглянулась она мне, — удалось несколькими фразами перекинуться, да адресами обменяться. Она на дороге той до самого Улан-Батора вообще ни за что 5 лет киркой отмахала: шла с подругами, такими же комсомолками-доброволками с фермы, что в станице Раздольной, Краснодарского края, и увидела полусгнившую уже дверку, возле совхозного свинарника валявшуюся. Пять кусочков от той дверки отломала, пять лет за них и получила…
— А в карцер Вам попадать доводилось?
— Да сколько раз! Помню земляной мешок, где сверху на голову из трубы вода бежала. Восемь суток в нём простоял, а вышел – даже не качнулся. Начали давление мерить – всё в норме. Может, потому ещё все эти муки выдерживал, что Богу постоянно молился. И перед зачтением приговора – ВМН на 25 лет заменённая – тоже молился: «Господи, стерплю я только для Тебя». И улыбаюсь. А они зверять. Они вооружённые, а я голый казак стою. В одной рубашке порватой и штаны. Стою перед ними и 2 штыка сзади торчат. Одного меня боятся. Я же голодный, меня только шумни и я упал. А они сытые, мордатые, а боятся: «Чего смеёшься, знаешь, что тебе будет?!» А я улыбаюсь: «Господи, стерплю всё ради Тебя». Было ешё: перед следователем сижу, руку так щепоткой на коленях держу, а он как заорёт: «Ты что меня за сатану считаешь!!?» «Как можно, говорю, — гражданин начальник»…
Когда в Ростовский лагерь попал, смотрю трое священников в кучку сбились и молитвы тихонько читают. Подождите, говорю, давайте пропоём: «Отче наш, иже еси на небеси…» Они мне: «Что ты, что ты, начальство услышит, и — в карцер.» Ничего, говорю, пропоём и в карцере. Пропели мы и «Отче наш» и «Богородица, дева, радуйся» и «Живый в помощи»… И ничего. С тех пор так и молились. Хотя и запрещалось это конечно. Но начальником там был Марушкин, хотя и чекист – чекистом, а вроде как тоже из казаков.
Раз, в ночь на Рождество, говорю батюшкам: пойду к Марушкину славить. «Да ты что, прибьёт ведь!» У одного из этих священников поясница была уже брезентовой «рубахой» переломана – это когда в брезент два кольца продевают и спину человеку в такую «рубашку» одетому, 2-3 минуты гнут. Так этого батюшку, вроде епископа даже с Краснодарского края, 5 минут «выгибали». Поясница у него и лопнула. Благо врачиха потом как-то выправить ему поясницу сумела. А у другого, вроде о. Дмитрием звали, нога, тоже в наказание, «переусердствовав» сломали. Они было к прокурору по надзору обратились, но тот вразумил: «Кто же виноват? Будьте советскими людьми, тогда и поговорим. А то кресты понадевали и чего-то ещё жалуетесь». Зверьё, словом, словно специально подобранное. Так что опасались они за меня, конечно, не напрасно.
Но ничего, пошёл славить. За бараком – первый пост: Ванька, наш, кривянский, ссученный, за изнасилование срок мотающий: «Ты куда?» «Да Марушкин чего-то вызывает». «А чего?» «Да ничего, дорогу давай!» Посторонился Ванька. У выхода в городок – другой пост, уже настоящий охранник, не русский. Опять же стоять велит. Чего стоять, если начальник лагеря вызывает! «Какая начальника? Где бумага?» «Сейчас тебе вынесут бумагой по морде, да в карцер пойдёшь! Не понял, что ли, Марушкин ждёт!» «Проходи!» У дверей Марушкина ещё двое с автоматами. Но эти и слова не сказали – решили, видать, что я по тому же делу, по которому только что по коридору какого-то бледнющего заключённого провели. Вошел я и с ходу давай славить. Марушкин в расстёгнутой рубахе, в кресле сидит и глаза у него — на лоб. Но не перебивал. Встал потом, подошёл: «Ну что с тобой ещё делать, скажи!? Ладно — наливает стакан, — на, выпей». Выпил я. Марушкин шмат сала протягивает: закуси. «Ты же знаешь, казаки салом не закусывают». «Ну на тебе хлеб и мотай!» Перекрестился я, хлебом закусил, вышел. К бараку уже почти пошатываясь подошёл, тут Ванька: «Ну чего тебе Марушкин сказал?» «Сказал, что гланды тебе натянет, за то, что пропустил.»
Утром чую, у моей верхней койки чья-то рука. Глаза открыл – Марушкин. «Вот, говорит, — всю охрану обманул и пришёл, кому – мне, коммунисту, Христа славить!» А один из батюшек, епископ вроде: «Вы уж не серчайте на него, малость согрешил он, не совсем по правилам славил».
Махнул Марушкин рукой: «По правилам… Молитвы то и я, может знаю, а вот, как он попробуй!.. По правилам…» Вышел из барака и всё, без последствий. На этот раз. Но были другие разы, с последствиями. Достал-таки я их своими «выходками». Как-то работаю у себя в литейном, подходит оперуполномоченный: «Ну пойдём, хватит тебе, зажился ты на белом свете». И в карцер, даже не сказав за что, заводит. А там – трое блатных. Я понял: навалятся, изнасилуют и… конец. Вечером один подходит, начал туда-сюда… Я вскочил – хлоп его, он – головой о стенку. И начал подыхать. Двое других в угол зажались: смотрите, говорю, если повылазите – убью. А сам стал казачьи песни петь. И «По Дону гуляет» и «Стеньку Разина». Принесли воды и кусок хлеба. Поел и опять пою. Потом опять дверь открывается: «Кто на букву П.?» Один я – Пивоваров. «Выходи!» Вышел. «Руки назад не надо!» Как не надо, что за чудеса? Иду – сидят нач. режима, оперуполномоченный, начальник спецчасти и начальник лагеря: «Иди в зону». Захожу в зону, бегут священники: «Вася, Вася, у нас новости!» «Какие ещё могут быть новости?» Да Сталин умер, а-а-а.!» «Подох, сука!?» «Что ты, Вася, что ты, помолчи!» «Да теперь уже всё, иначе бы я из карцера и не вышел».
Выстроили лагерь. Марушкин объявляет: «Как только гудки пойдут – шапки долой!» А я стою и оглядываюсь – вижу бугорок сзади. Жорка, друг, ёрзает: «Ты хоть стой смирно, опять чего учудить хочешь?» Я стою. Марушкин руку поднял – пошли гудки. Вскакиваю я тогда на бугорок и кричу: «Братья станичники, православные христиане, не снимайте перед этим паразитом шапок!» И никто не снял! Начальник кричит: «Долой головные уборы!» А никто не снимает…
На другой день захожу в барак – сидят Марушкин с начальником режима Галюком. «Выжил, ты, выжил.., — протягивает Марушкин. — Не знаем только, как же ты выжил…» «А ты знаешь, мне его жалко», — поднимается Галюк. «Да чего его жалеть-то?» «Вот если бы у нас все партийные были такие», — вздыхает Галюк и выходит. «Во дурак жидовский, — удивляется Марушкин. – С врагов захотел хороших людей сделать».
Но выжить-то я выжил, а из лагеря не выпускают. Через несколько месяцев, так и не дожив до освобождения, умер Атаман Попов, с которым мы вместе и воевали и напоследок в одном лагере оказались. Бежит блатной, кричит: «Васёк, отец твой на проволоке висит». (Мы с Поповым в лагере вместе держались и многие думали, что он мой отец). Я подбежал, пульс пощупал – действительно мёртв, сердце видать разорвалось. «Ну, говорю, до свидания, Фёдор Константинович. Скажи там Ермаку Тимофеевичу, Атаману Платову и всем нашим атаманам – пускай приходят, всех нас выручают!» Обернулся, а позади Марушкин стоит: «Чего несёшь-то? Какой дурак тебя выручать будет?»
Выручили однако. Незадолго до освобождения, правда, Марушкин приказал меня в 10-й барак к учёным перевести, что ракеты какие делали. Барак у них, конечно, чистый был, пастельное бельё... Но я там койку свою сразу перевернул: возвращайте назад! «Так для тебя же дурака, как лучше хотели». Как лучше… Вышел бы я на свободу, что бы обо мне подумали? Ссучился, стукачом стал?... А сколько же красноармейцев в лагерях передохло! Особенно в Кемеровском. Вернулись с фронта, жрать нечего, языком молоть начали, а им — 58-я, дробь 10… Ты понял? Чтоб, значит, на пенсиях их сэкономить...
В 55-м в Кривянку вернулся, сторожем на скотном дворе работать стал. Так фашистом всё обзывали. А я внимания на них не обращал. Какой я фашист? Я – казак! Они злятся, а я – ноль внимания. Подскакивают как-то одни: сейчас, мол, тебя, фашистского гада, задавим! Я хватаю лошадь по башке, лошадь падает. Они заохали: «Григорий, Григорий, поднимай кобылу-то!» А кобыла не поднимается. Тут и Жолобов, бригадир бежит: «Что случилось?» «Да он кобылу кулаком…»
Четверых детей с женой вырастили. Двоих уже нет. Особенно первенца – Серёжку жалко. Школу на одни пятёрки кончил, в Политехнический институт поступать поехал. А со школы характеристику послали: «Сын врага народа…» В Армению он, на заработки вроде завербовался. А приехал уже блатным. Дома, правда, отошёл малость и в глушь, опять на заработки подался. Заработал вроде, но сразу всё и пропил, с кем-то там подрался – опять тюрьма. Вышел уже лёгочником, дома уже доходил. Но и в Кривянке в драку ввязался, а когда поддали – брата Федьку на помощь звать прибежал. Федька дюже здоровый был, всех почти раскидал, а тут его ножом… Хирург сказал, детей у Федьки уже не будет. Запил Федька. Тогда Сергей и говорит, умираю, брат, давай на прощание поцелуемся. Поцеловались… Вскоре и Федька от туберкулёза в могилу сошёл. Вот так из-за женщины-завуча, написавшей, что «сын врага народа» два таких парня сгинули…
А то, что Мелихов памятник Атаману Краснову поставил — это он крест на себе поставил! Враг – сатана вроде в Краснова целится, а целится и в него – Мелихова. Но Господь не допускает, ты понимаешь? А трудно будет – пусть перекрестится Мелихов и скажет: «Терплю только для Иисуса Христа!» И всё спадёт, на себе сколько раз испытал.
А Краснова потом отсюда снимут и поставят в Новочеркасске, ты понял? И принесут его туда, как Святого!